Сталинград

1928 г.р. Сталинград, ул. Володарского дом 1

 

  Родина моя - Сталинград. Это боль моя и гордость моя.

  Утро воскресенья 22 июня 1941 года началось с тревожного предупреждения по радио: в 12 часов будет передано важное сообщение Советского правительства. Нашу рыбалку с отцом, на которую мы собрались накануне, пришлось отложить. В 12 часов дня, прильнув к чёрным репродукторам, с затаённым дыханием мы услышали слова Молотова о вероломном нападении на нас Германии. Многие взрослые, давно ожидавшие этого, хмуро и озабоченно говорили друг другу: «Слышали?», «Так мы и думали», «К этому всё и шло».

  В отличие от взрослых, дети не унывали и ждали сообщений о подвигах Красной Армии.

  В первые дни войны я раздобыл большую карту Европейской части СССР и по ней собирался следить за ходом военных событий, отмечая передвижение фронта красными и чёрными флажками. Каждый день я слушал сообщения Советского информбюро, и на моей карте красные флажки под напором чёрных отодвигались всё дальше и дальше на восток. Красная Армия оставляла город за городом. Почему мы отступаем, нам было совершенно непонятно.

  Осенью ушел в армию солдатом и мой сорокатрехлетний отец – Михаил Моисеевич Утенков. Мы с мамой остались вдвоём в своём одноэтажном домике. В доме было четыре небольшие комнаты с печным отоплением. Во дворе - садик с плодовыми деревьями и цветами.

  Помню, когда провожали отца в армию, мама сказала: «Миша, мы уже с тобой никогда не увидимся». Она оказалась права. Отец остался жив, но мамина психика не выдержала сталинградских испытаний лета 42-го. При нашей встрече в 1946-м она уже не узнала отца…

  Зимой 41-42 годов стояли сильные морозы, а сугробы на улицах были выше моего роста. Во многих домах теперь жили эвакуированные. Кроме гражданских, у нас стали располагаться и военные. Однажды в нашем доме остановился экипаж самолёта: они просто постучались, мы приняли их. Квартировавшие лётчики подкармливали нас. Потом надолго у нас задержался добродушный парень — лётчик истребитель. Он, даже не спрашивая меня, прошёл в дом и сказал: «Мне тут нравится, я остаюсь!». Когда пришла мама, мы с ним были уже друзьями. Он давал мне надевать большие, по локоть, меховые рукавицы настоящего лётчика. Я слушал его рассказы о воздушных боях истребителей. Не знаю, как сложилась его боевая судьба...

  1-го января 1942 г. над Сталинградом был сбит первый немецкий бомбардировщик. Начались налёты одиночных самолётов. Во дворах появились «щели», кучи песка, бочки с водой, лопаты и большие клещи, чтобы хватать зажигательные бомбы и топить их в бочках или засыпать песком. Самое ценное из своего имущества, на случай бомбёжки и пожара, мы стали хранить в погребе. К июню 42-го я окончил 6 классов и вместо обычного летнего отдыха целиком погрузился в хозяйственные заботы: надо было «отоваривать» продовольственные и промтоварные карточки, вести заготовку на зиму топлива.

  Моя мама Александра Ивановна Быстрова работала кассиром на центральной пассажирской пристани. Работники пароходства занимались эвакуацией беженцев и оборудования предприятий. Мама выдавала людям бесплатные посадочные талоны на пароходы. Летом 42-го года, когда фашисты стали стремительно приближаться к Сталинграду, в котором было много беженцев, на пристани стали происходить страшные давки. Как только пароход подходил к причалу, огромные толпы отчаявшихся людей брали его приступом. Количество талонов было ограничено, но сдерживать беженцев подчас было невозможно. Пароходы отходили сильно перегруженные. Случалось, люди при посадках затаптывали друг друга. Нередко моя мама испытывала настоящее потрясение. Помню, она приходила домой в угнетённом состоянии и просила даже днём закрывать ставни окон, оставаясь наедине со своими страшными мыслями.

  Летом 1942 года немцы стали совершать почти ежедневные налеты.

  Если налёт был ночной и в стороне от нас, что часто и бывало, тогда я выходил во двор, становился под край крыши и смотрел, как лучи прожекторов быстро шарят по небу, пытаясь поймать вражеский самолёт. Но сбитых и горящих самолётов над нашим районом я не видел.

  Наступил август 1942 года. Мы с друзьями продолжали иногда гонять футбольный мяч на нашей пыльной Волховской улице, ходили на бахчи около аэродромного посёлка. Бегали и на Волгу, и в кинотеатр «Комсомолец», где показывали последние выпуски «Боевых киносборников». Больше всего нам нравилось смотреть, как бравый солдат Швейк с юмором издевается над глупыми немцами.

  На площади Павших борцов был выставлен сбитый немецкий самолёт. Сначала его охранял милиционер, а затем самолет оставили на «попечение» мальчишкам, и мы не только тщательно изучали его, но и тайком отвинчивали детали. Около самолёта на дощечке было написано: «Немецкий двухмоторный бомбардировщик «Ю-88». Сбит огнём зенитной артиллерии на подступах к городу».

  Для жителей города Сталинградская битва началась во второй половине дня 23 августа 1942 года. Те, кто находился тогда в Сталинграде, никогда не забудут этот трагический день. Во второй половине дня над городом появились армады фашистских самолётов. Хотя воздушную тревогу объявили уже давно, но в небе было тихо, и на тревогу многие не обратили внимания.

  Я лежал головой на коленях у мамы, и она гладила мои волосы. Это был последний миг моей счастливой детской жизни. В следующий момент раздался барабанный стук в парадную дверь. Мой дружок Генка кричал: «Алька, самолёты!». На улицу высыпало много народу: и ребятишки, и взрослые. Нашим глазам предстала невиданная до того картина — с запада с могучим нарастающим гулом надвигалась грозная черная туча, мы уже ясно различали очертания самолетов. Они шли низко, и количество их было несметным.

  В какое-то мгновение оцепеневшие от потрясающей картины люди осознали, что сейчас начнётся что-то чудовищное. Все бросились в свои бомбоубежища-«щели».

  Фашистские самолеты, пикируя, с ужасающим воем стали сбрасывать свой смертоносный груз. Наша «щель» начинала ходить ходуном. Сверху сыпалась земля, уши закладывало так, что, казалось, лопнут перепонки. Грохот разрывов сопровождался мольбой старого дяди Пети, служителя церкви, который был в нашей «щели». Он голосил: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй!». Иногда он начинал смиренно, но громко шептать: «Вот она. Вот она. Вот она». Я до сих пор помню эту надрывающую душу мольбу.

  Пикирующие «Ю-87» и «Ю-88» бомбили находящиеся в 800 метрах от нас центральные районы города. Десятки вражеских самолётов тотчас сменялись другими. От грохота и взрывов, казалось, можно сойти с ума…

  Поздно вечером я выглянул посмотреть, что творится вокруг. Оказалось, что все три дома нашего двора не были разрушены. Хотя и не верилось, что в такую бомбёжку что-то могло уцелеть! Потом, осмелев, я забрался на крышу. Только теперь увидел последствия этого чудовищного налёта: наш город пылал — от края и до края вдоль Волги, от земли и до неба.

  Бомбёжка вывела из строя всю систему жизнеобеспечения города: электрическую и водопроводную, телефонную и радиосеть, парализовала городской транспорт.

  Эту первую фронтовую ночь Сталинграда, когда фашистские самолёты с небольшими перерывами продолжали бомбить город, мы с мамой провели в общей «щели». Никто не спал, все думали и говорили только об одном — что будет с нами?

  Утром 24-го августа, несмотря на угрозу новых воздушных налетов, я помчался в хлебный магазин на Невской улице. Там уже собралась огромная толпа. Настало время открытия магазина, но двери были заперты. Жители стали сбивать замки, ломать двери. Мне удалось прорваться в магазин в числе первых. Хлеба на полках не было. Разъярённые люди взломали двери склада и подвала магазина. Ворвался в подвал и я. Там были мешки с мукой. Я схватил полмешка, взвалил на спину и потащил домой, вверх по Ладожской улице: наш дом был всего в одном квартале от магазина. Не удалось мне пройти и полпути, как услышал гул бомбардировщиков над головой и нарастающий свист падающих бомб. Я бросился на землю между рельсами трамвайных путей. Мешок остался на спине и даже прикрыл мою голову. Когда добрался домой, мы с мамой обнаружили небольшой осколок в мешке. В минуты затишья мама на керосинке около «щели» испекла мои любимые лепёшки на горчичном масле. Это была последняя запомнившаяся мне «трапеза» во дворе нашего дома.

  Мама наотрез отказалась пробиваться за Волгу. Потрясшее её ещё до этой адской бомбёжки зрелище, когда жители в отчаянии штурмовали пароходы, внушило ей больше страха, чем смерть.

  Почти непрерывные бомбёжки продолжались ещё с неделю. В последние дни августа немецкие самолёты полностью уничтожили наш район. Сгорел и наш дом. На него свалились, наверное, полтора десятка зажигательных бомб. Они вспыхнули все одновременно ослепительно белыми, искрящимися факелами, так что невозможно было не только тушить их, но даже и подойти к погребу, чтобы вынести, спасти документы и фотографии, которые мы там спрятали. Всё вспыхивало и горело как порох. В эти страшные мгновения маму контузило, и последствия этой контузии остались у неё до конца жизни.

  Мы еле выбрались из охваченного пожаром нашего двора и бросились в овраг, благо, он был недалеко. В районе Невской улицы врезался в землю длинный и глубокий овраг, уходивший на юго-восток к руслу реки Царицы. Там, в крутых откосах жители стали рыть пещеры. Вырыли себе пещеру и мы, углубившись в склон оврага метра на полтора-два.

  С этого времени начался наш «пещерный» образ жизни. Теплые вещи мы перенесли в овраг из погреба ещё до того, как сгорел дом. Почему-то у меня стерлось из памяти, чем мы питались в те дни. Помню, по дну оврага протекал небольшой ручей. Какая уж там санитария, но эта грязная жижа и спасала нас от жажды. В это сейчас трудно поверить, но в овраге, практически на передовой, мы прожили около полутора месяцев, и не мы одни.

  Как-то в первые дни «пещерной» жизни одна наша знакомая попросила мою маму, чтобы она отпустила меня помочь ей перетащить вещи из дома в овраг. Жила она около железнодорожного вокзала, это примерно в километре от оврага. Мы дошли с этой женщиной до её дома, и взяв по мешку с вещами, каждый размером с хорошо набитую перину, отправились обратно по Невской улице. И тут снова начался налёт, наверное, на вокзал. Мы пустились бежать, но свист бомб заставил нас лечь. Мы бросились на землю, вплотную к невысокому кирпичному фундаменту деревянного одноэтажного дома, и в следующие минуты загрохотали разрывы бомб. Потом раздался оглушительный треск, земля под нами затряслась и… темнота. У меня пронеслась мысль: «Убит!», но уже в следующий миг я сообразил, что, если я думаю, — значит, ещё жив! Через несколько мгновений передо мной в каком-то вихре замелькали просветы голубого неба. Я рванулся из-под своей «перины», и резкая боль свалила меня. Только через секунду понял, что врезался в огромную кучу земли и обломков, выросшую на моём пути. Я услышал дикий крик моей напарницы, повернулся и схватил её за руку. Мы перелезли через этот завал и влетели в какую-то опустевшую «щель». В моих ушах и голове звенело, в глазах ходили круги, во рту и носу был песок и вообще мы были какие-то очумелые. Очухавшись и вытряхнув пыль и песок, набившиеся даже в обувь, стали пережидать бомбежку. После воздушного налёта вылезли из «щели» и увидели, что произошло. Вместо дома, к фундаменту которого мы упали, зияла воронка, а вокруг неё образовались завалы из обломков. Но что было бы, упади эта фугаска не в центр дома, а ближе к нам?..

  Наступило 1 сентября, и этот день мы встретили ещё на советской земле, хотя и в пещере оврага. Трудно такое представить, но я, несмотря на бомбежки и трудные житейские заботы, читал книги, которые принес из разбитой и горевшей библиотеки. Раздобыв где-то пузырёк с ртутью, стал проводить физико-химические опыты. В свинцовых пулях недостатка не было, вот я и решил убедиться в том, что свинцовая пуля будет плавать на ртути. Мой опыт удался, но поверхность ртути утратила свой блеск и покрылась грязно-серым налётом. Ни о какой вредности паров ртути я тогда и понятия не имел. Так что и на войне, в пещерах, голодные, почти на передовой, мы оставались мальчишками.

  Ранним утром 13 сентября появились сотни немецких самолётов, летящих на город. Бомбардировщики крушили вокзал, атаковали цели и слева, и справа от него. А затем с немецкой стороны начался сильнейший артобстрел.

  В тот день пришлось почувствовать горячее «дыхание» фронта вблизи нашего оврага. Мы уже не выходили из своих нор, окрестности которых крушила артиллерия как с немецкой, так и с нашей стороны. В небе советские истребители сражались с немецкими самолётами. Но слишком часто немецкие «мессершмитты» сбивали наши «ястребки», вызывая нашу ярость и даже слёзы. Всё же иногда мы торжествовали, когда видели дымящийся немецкий самолёт.

  14 сентября я запомнил на всю жизнь: именно в тот день пришлось впервые увидеть «фрицев». С этого дня началось наше существование в фашистской оккупации. Всего этих дней было 403, и эта, якобы, наша «вина» — пребывание в оккупированной зоне, долгое время отражалась в моих анкетах и в моей судьбе.

  Помню, как в нашем овраге появились первые двое немцев. Они медленно шли по дну оврага, озираясь по сторонам. Один из них был без каски - длинный и рыжий. Он всё время поводил автоматом, готовый стрелять в любой момент. Другой был низкий и плотный, как бульдог. Этот был в каске и с пистолетом. Немцы не выстрелили ни разу. Но наших солдат в овраге не было, и пройдя мимо нас, немцы молча поднялись наверх по восточному склону оврага.

  Немецкие части прошли, как я думаю, справа и слева от оврага, но вылезать из своей пещеры, чтобы увидеть, что творится наверху, ни у кого желания не было.

  Несмотря на отчаянные атаки советских войск, центральные районы города были заняты немцами. Тогда же мне пришлось поближе увидеть солдат немецкой 6-й армии.  

  Они ещё не предчувствовали катастрофу и позволяли себе «пошутить и повеселиться». Так, в один из тех дней я шёл по тропинке склона нашего оврага. Вдруг на уровне моей головы со свистом взметнулись несколько фонтанчиков земли. Я остолбенел и инстинктивно глянул - откуда стреляют. Напротив, на крутом откосе оврага, свесив ноги, сидели два молодых немца с автоматами и буквально «ржали». Потом они стали мне что-то орать, продолжая смеяться. Я думаю, они орали, спрашивая меня, «не наложил ли я в штаны?» Им было весело. Я же юркнул в ближайшую пещеру. Эти молодые и здоровые парни могли пристрелить меня как мышонка, но меня судьба пощадила. А их? Сразили ли их пули или осколки? Погибли ли они от голода или мороза? Или, попав в плен, умерли от свирепствовавшего в госпиталях и лагерях сыпного тифа?

  Кто-то узнал, что в нашем районе появилась немецкая комендатура, она находилась на углу Ладожской и Чапаевской улиц: там вывешивались немецкие приказы. Стало ясно, что лучше на глаза немцам не попадаться: но как не вылезать из пещеры, из оврага? Человеку нужны еда, вода. Я помню наши мытарства последних дней сентября и начала октября. Фронт теперь находился в городе, рядом с нами, и в этих условиях приходилось существовать. Нам становилось всё труднее, и охватывала тревога — что будет дальше? Еду доставать было негде, разве что иногда удавалось отрубить кусок убитой лошади. Оставаться в овраге стало невозможно. От войны надо было уходить, — но куда? Мы оказались за линией фронта.

  А тут ещё в овраг стали заглядывать немцы. Они не трогали нас, но как можно было их понять, они требовали, чтобы жители уходили из города. Нам рассказывали, что на привокзальных улицах появились устрашающие плакаты: «Русским проход запрещён, за нарушение – расстрел». Ждать было нечего.

  Жители, которые могли ещё передвигаться, потянулись на запад в надежде, что где-то в станицах Дона можно будет перезимовать. Но где и как? Никто этого не знал… Мирные люди были измучены бомбежками, истощены голодом, страдали от жажды. Даже страх перед смертью утратил всю свою остроту. Тысячи сталинградцев вынуждены были покидать родные места. Сколько было изгнанных? Это до сих пор в точности неизвестно. Хотя есть и такие подсчеты, что в оккупации оказалось 200 тысяч жителей-сталинградцев. Чтобы не погибнуть от огня и металла, от голода и холода, оставалось только одно — уходить на запад, в неизвестность.

  В эти октябрьские дни наши знакомые Краснодомские, которые тоже прятались в овраге, предложили нам уходить на Дон. В станице Нижне-Чирской у них были родственники. Чем мы питались в дороге, где доставали воду, как ночевали под открытым небом? Это невозможно передать. Убитая лошадь мгновенно становилась скелетом, потом не оставалось и костей. Тощие люди, полуодетые, с заплечными мешками и тележками, толпами и поодиночке брели в неизвестность из родного города. Среди них был и я, 14-летний мальчишка, с больной и контуженной мамой.

  Мы шли по обочинам дорог на запад, немцы, это были полевые войска, не трогали беженцев, им было не до них. Скорее всего, они уже предчувствовали, что на Волге легкой победы не будет. Однажды моя обычно всё время молчавшая мама, обессилевшая от усталости и голода, упала у дороги, а потом вдруг стала в истерике кричать и проклинать войну, Гитлера и всё, что пришло в её измученное и больное сознание. Я перепугался, — ведь совсем рядом по дороге в Сталинград всё шли и шли немецкие войска. Чего стоило, кому нибудь из них застрелить её, — тем более, если бы они понимали, что она кричала? Но никто не стрелял.

  Однажды в каком-то небольшом селе нам удалось пережить несколько дней у какого-то сердобольного деда, — отогреться и подкормиться. Помню, основной едой у него был варёный горох-пюре, заправленный поджаренным на растительном масле луком. Какая это была вкуснятина! Но долго держать нас у себя этот дед не мог, так как и сам не знал, что его ждёт впереди. Поэтому мы опять побрели на запад.

  Когда после долгих дней пути мы прошли километров 150 и вышли к станции Суровикино, — только тут немцы обратили на нас внимание. Это были, наверное, уже не полевые войска, а тыловые, полицейские, в задачу которых входило проводить сортировку беженцев: тех кто помоложе и поздоровей - в одну сторону, старых и больных — в другую. В таких случаях ничьи протесты никакого действия не имели. Здесь были немцы, говорившие на русском языке, они твердили, что здесь порядок наводят они. «И вообще русские – свиньи. Русские не знают порядка ни в чём. У немцев же во всём порядок. За неподчинение расстрел!». Здесь нас разлучили с мамой.

  На станции Суровикино нас погрузили в товарные вагоны, и в сопровождении одного офицера-коменданта поезда и нескольких «наших» полицейских в черной форме повезли на запад. Нас даже кормили, — несколько буханок чёрного хлеба и бадья «бурды» на вагон. Нам на остановках иногда открывали двери, — не только, чтоб впустить «кислорода», но и чтобы дать людям размяться на земле. Вероятно, это делалось для того, чтобы мы приехали в Германию трудоспособными. Ехали мы долго, и я подружился с парнем постарше меня. Он решил убежать при первом удобном случае, но удобного случая долго не предоставлялось.

  Наконец, после многих дней пути, состав остановился на краю большой станции. Вначале нас долго держали взаперти, но затем откатили двери вагонов, дав нам спуститься на землю после длительного заточения. Мы почувствовали, что на станции творится что-то необычное: там было большое скопление воинских и прочих эшелонов, а комендант поезда и охранники были чем-то сильно озабочены. Охранники возбуждённо что-то обсуждали, бегали туда-сюда и опекали нас не очень бдительно. Когда начало темнеть, мы с корешем, улучив момент, шмыгнули под наш пульмановский вагон, спрятались на путях за двухколёсными тележками. В какой-то момент нам показалось, что полицай нас заметил, но то ли у страха глаза велики, то ли он был чем-то сильно озабочен, и ему было не до своих обязанностей, а может быть, он даже просто сделал вид, что ничего не заметил!..

  Выждав момент, когда поблизости никого не оказалось, мы благополучно вынырнули с другой стороны вагона и «смылись» со станции. Это была большая станция перед Днепропетровском, именовавшаяся Нижнеднепровским Узлом. В той непонятной толчее на нас практически никто не обращал внимания.

  Возвращаясь теперь мыслями к тому далёкому прошлому, мне кажется, я могу объяснить тогдашнюю суматоху, царившую на Нижнеднепровском Узле. Немцы были потрясены известием об окружении своих войск под Сталинградом. Образовавшаяся пробка на железной дороге, ведущей в Сталинград, помогла нашему побегу. Добраться до города не было проблемой, ночевали мы в каких-то подвалах, а утром отправлялись на базар, где я однажды увидел знакомую женщину из нашего района. Она рассказала нам, что их тоже везли в эшелоне, но потом всех неожиданно высадили и погнали в город Днепропетровск, а там загнали в огромный подвал. Вначале их охраняли полицейские в чёрной форме, но потом они куда-то исчезли, и беженцы остались сами по себе. Там-то я неожиданно нашёл умирающую от голода маму. Она была в сильной депрессии и не могла добывать себе еду.

  С моим появлением у мамы проявились какие-то проблески желания и сил бороться за жизнь. Она стала подниматься, нашла женщин, которые на немецких кухнях что-то делали и приносили объедки и помои, которые можно было употреблять в пищу.

  Я ходил по базарам, чтобы добыть какой-нибудь еды. Наступили холода, но одет я был не по-зимнему. Я отморозил уши, пальцы рук и ног, они стали пухнуть и болеть. Кто-то рассказал нам, что в земской больнице города принимают больных и обмороженных детей. Наши медики убедили немцев, что детей лучше лечить для отправки в Германию, чем хоронить.

  В больнице меня подлечили. Но когда я пошёл на поправку, медсестра больницы посоветовала мне сбежать, чтобы не попасть на работы в Германию. Я снова отправился в подвал, где находилась мама.

  Ранней весной 1943 года мы с мамой ушли из Днепропетровска — оставаться там было опасно. Немецкая комендатура устраивала облавы в людных местах. И мы пошли по сёлам — где подрабатывали, где просили милостыню. В одной деревне (она называлась Еленовка) кто-то нам сказал:

  — Идите до председателя колхоза, может быть, он возьмёт на работу. Мужиков-то в колхозе нет.

  Председатель колхоза предложил мне пасти жеребят и выписал нам муки, картошки и подсолнечного масла. Позже даже выделил нам участок земли, на котором мы могли посадить свой огород. Вот какой человек попался нам в трудную пору.

  Так прошло лето 1943 года. В середине октября стала слышна артиллерийская канонада. Наступал долгожданный день освобождения.

  Председателю немцы приказали угонять скотину за Днепр. Но нам он тайком сказал, чтобы мы постарались разогнать скотину по кукурузе, а сами спрятались.

  Ночь я просидел где-то в зарослях. А наутро - что такое?! На большаке в Еленовке полно народа, лошадей, техники. Пришли наши, - все в погонах, весёлые, кто бреется, кто письма пишет. Для нас всё в новинку: и форма, и погоны, и слова – «солдаты», «офицеры». Они говорили: «Вот теперь погоним фрица за Днепр. Дойдём и до Берлина». От тех солдат я узнал тогда о Великой победе в родном городе Сталинграде.

  Боль моя – мамино здоровье. Мама всё чаще стала впадать в депрессивное состояние, и мне пришлось отвезти её в больницу города Днепропетровска.

  Казалось бы, что могло ожидать меня, одинокого мальчишку, в затерянном селе? Но было в воздухе того времени что-то, дававшее надежду. Я постепенно увидел, что передо мной открывается возможность учиться. События властно подхватили меня. Конечно, я и подумать не мог тогда, что стану впоследствии учёным, буду разрабатывать сложные системы навигации. Я о такой профессии даже не слышал. Но первые шаги были сделаны.

  Осенью 1944 года я поступил в Днепродзержинское ФЗО. В нём получил свою первую рабочую профессию — плотника.

  Я помню День Победы. В какой-то деревне меня усадили за стол, который на радостях сельчане выставили прямо на улицу, напоили самогонкой и угостили.

  После окончания ФЗО меня направили на Азотно-туковый завод. Жизнь пошла своим чередом. И всё бы ничего, но меня тревожило состояние мамы. Уже больше года она была в психиатрических больницах. Но когда ей становилось лучше, мы мечтали, что поедем в Сталинград. Возможно, отец остался жив, и мы его найдём.

  Но мысль — продолжать учиться дальше не давала мне покоя, и я распрощался с заводом.

  Осенью 1945 года поступил в ремесленное училище города Сталино (Донецк). Я решил стать токарем-универсалом. И тут состоялся судьбоносный для меня разговор.

  Мастер Кулибаба Павел Игнатьевич смог так интересно рассказать мне о профессии электрика, что интерес к изучению электротехнических приборов и систем остался самым важным делом моей жизни и впоследствии и в техникуме и в институте я постигал новые глубины этого направления.

  Мы были истинными патриотами. В свои семнадцать лет я уже стал думать, что без грамотных специалистов трудно будет восстанавливать нашу разрушенную войной Родину. Кроме обучения в РУ, по вечерам учился в школе рабочей молодёжи — надо было закончить семилетку.

  Но надежды и трагедии были неразрывны... Навещая маму, я с горечью видел, что страдания, пережитые в Сталинграде, не оставляют её. В 1946 году меня неожиданно нашёл отец. Мы поехали к маме в психиатрическую больницу. Отец бросился к ней, но она его не узнала. Через год мама умерла…

  Я продолжал учёбу. Шаг за шагом я осваивал полюбившуюся мне профессию. Теперь, оглядываясь в прошлое, поражаюсь тому, как много в то трудное время было сделано для того, чтобы мы могли учиться. Вот и я, оказавшись далеко от дома, не пропал, ни сгинул. Мы приходили в классы в рабочих спецовках. Непостижимым образом, несмотря на все беды, в нас сохранилось желание учиться, читать книги, постигать основы культуры.

  Таким было наше поколение.

  Мы видели разрушенные города и сёла, и в наших, ещё не окрепших душах рождалось чувство долга, ответственности за нашу страну.

  Это было суровое и великое время.

  Летом 1947 года я поступил в Харьковский индустриальный техникум Трудовых резервов.

  И снова вспоминается — тогда в разорённой стране нашлись средства чтобы предоставить нам полное государственное обеспечение - бесплатное общежитие, 3-х разовое питание в столовой, нам выдавали также повседневную и парадную форму, обувь, учебники. Мы получали небольшую стипендию. В техникуме нам старались прививать интерес к широкому кругу знаний. Кроме технических предметов, изучали анатомию, психологию, логику и педагогику.

  К тому времени у меня появилась мечта. Я хотел поступить в Московский энергетический институт. Туда я и послал свои документы, окончив техникум с отличием. Недели через две получил ответ, что я зачислен в институт по своей специальности – электрооборудование промышленных предприятий.

  Учёба давалась мне легко.

  С 5-го курса я получал Сталинскую стипендию.

Мне предложили остаться в аспирантуре на кафедре. Но было желание - трудиться на передовых рубежах нашей промышленности. Меня распределили в институт, где проектировалось электрооборудование атомных станций и синхрофазотронов. Я участвовал в нескольких интересных проектах. Впоследствии перешёл в научно-исследовательский институт, который разрабатывал приборы морской навигации. В этом институте проработал до конца своей трудовой деятельности в 2001 году. За это время принимал участие в разработках, изготовлении, заводских и морских испытаниях навигационных систем и комплексов для стратегических подводных лодок и надводных кораблей. Нам приходилось проводить испытания в районе Новой Земли, которая находится в Северном Ледовитом океане. В 1969 году я защитил кандидатскую диссертацию. Разработанная мной электроавтоматическая система была внедрена на корабле «Космонавт Юрий Гагарин». Этот корабль 20 лет обеспечивал связь с космическими спутниками из акватории Атлантического океана

------------------------------

На условиях обмена: Подчеркнуть образ; Питомник кошек Косаревой Натальи; Недвижимость Москвы; Живопись и архитектура; Выбор мобильного оператора; Поглотитель запахов;